Кирилл Усанин - Разбуди меня рано [Рассказы, повесть]

— Прямо пойдем, огородами, — объяснил он подошедшему Горюнову. — Так быстрее и короче.

Он сунул валенки в крепление, поторопил соседа:

— Что у тебя там?

— Да вот развязать не могу.

— Дай-ка сюда.

Горюнов подчинился. Протянул Семену одну лыжу, потом вторую. Старику не доставило особого труда распутать узлы на креплении; возвращая лыжи хозяину, наставительно заметил:

— Раньше думать надо.

— Я понимаю, — согласился Горюнов. — Боялся опоздать, вот и вышло так.

— Ну ладно, поехали.

Семен легко заскользил по лыжне. Не оборачивался, думал, что Горюнов не отстает, а если начнет отставать — крикнет, но прошел полкилометра и оглянулся. Сзади никого не было. «Где же он? — встревожился Семен. — Уж не повернул ли обратно? Вот еще морока! Один давно бы уже был в степи. Надо же было мне согласиться». Из-за стога сена показалась фигура. Она двигалась медленно, старик не выдержал, поехал ей навстречу.

— Ты что, устал? — спросил, подъезжая.

— Сердце сдает. Пошаливает.

— Чего же сразу не сказал?

— Догнать хотел.

— Я привычный к этому, приноровился… Может, лучше вернуться? В следующий раз.

— Нет, я слово дал. Если, конечно…

— Ладно, иди вперед. Как можешь, иди. У балки отдохнем.

— Не опоздаем?

— Ничего, успеем.

Горюнов покорно подчинился. Семен почувствовал свое превосходство над этим человеком, от его воли и желания теперь зависело все, и это чувство доставляло удовольствие Семену. «Эх, бедняга!» — вздохнул он, как и вчера, когда смотрел на швейцара, уходя из ресторана.

Быстро светлело. Небо становилось синее, выше, гасли звезды. Побелел снег, очертания домов хорошо были видны, длинными облачками повисли над крышами клубы дыма. Забрехала собака, ей тотчас ответила другая, третья. Раза два или три подряд прогудел маневровый паровоз.

Лыжня привела к балке, — там в два ряда, отгороженные друг от друга, стояли высокие стога сена наполовину в снегу. Подъехали к крайнему. Устроились в углублении с подветренной стороны. Сено пахло летом и сохраняло его тепло. Семен терпеливо ждал, когда отогреется Горюнов. Да и самому вдруг не хотелось так быстро уходить отсюда. Заворочался, устраиваясь поудобнее. Горюнов открыл глаза, спросил:

— Едем дальше?

— Успеется.

— Ты давно бы уже был на месте, если бы не я.

— Ничего. Не беспокойся.

Еще немного помолчали. Горюнов спросил:

— А этих ондатр разве только зимой ловят?

— Не знаю. Я вот зимой. Наверно, все зимой — шкурка у нее сейчас самая ценная.

— Поедем, Семен Егорыч. Спасибо, я отдохнул.

— Что ж, можно. Только тебе переодеться следует. Так замерзнешь быстро.

И Горюнов опять покорно подчинился. Сделал все так, как велел Семен.

Выехали из балки. Было уже совсем светло. Впереди простиралась степь, окаймленная цепочкой леса. Она только что пробуждалась. По ней, широкой, раздольной, слабо клубилась поземка. Не встречая на пути преград, она катилась по твердому насту, задерживаясь возле покатых и мелких овражков, завихряясь и наметывая по его краям скудные наносы, а потом перекатывалась через них и шла лизать дальше тонкими язычками поверхность снега. Не будь поземки и едва слышного завывания ветра в стылом воздухе, можно бы было подумать, что вся степь вымерла — так безлюдно кругом. Даже поднявшийся над лесом желтый кружочек солнца не мог оживить печального вида степи. Но проехали еще немного — и степь уже изменилась. Ветер становился порывистее, поземка пошла полосой. Разминались в полете сонные озябшие птицы. А солнце, поднявшись выше, не казалось таким уж блеклым и желтым, оно белело, разгораясь, набухало, и даже из-под руки на него нельзя было смотреть.

Замедлил шаг Горюнов, сгорбилась его фигура, все чаще отворачивал он лицо в сторону, растирал щеки ладонью. А Семен оживился. Он не замечал ни мороза, ни ветра, внимательно всматривался в каждый бугорок, в каждый кустик. Для него степь никогда не была однообразной и скучной. Он хорошо понимал ее, словно проникал в ее душу, и принимал ее такой, какой она была для него, а она всегда была для него прекрасна.

Если другой в этой знойной степи не мог заметить ничего изменяющегося, то для Семена все, что вбирала в себя эта степь, жило.

Если спросить: «А не ходишь ли ты, Семен Егорыч, на ондатр потому, что можешь побыть наедине со степью?» — то на такой вопрос старик бы хмыкнул:

— Как же, ради любопытства стану морозиться…

«Но почему же тогда в самые морозные дни или в дни, когда вьюжит и слепит снегом глаза, ты все равно собираешься и уходишь, несмотря на уговоры жены? Чтоб принести около десятка ондатр, а возможно, и того меньше?»

— Привычка, — сказал бы старик и удивленно посмотрел бы на того, кто решился его об этом спросить.

Просто он вставал и шел, какое бы у него ни было настроение. На здоровье пока не жаловался. В жизни своей болел всего два раза, и то уж не помнит чем. По степи он всегда шел медленнее, и на этом длинном пути были десятки мест, возле которых он обычно останавливался.

Но сейчас, когда рядом с ним двигался Горюнов, Семен только переводил взгляд с одного места на другое и то старался делать это незаметно для спутника. И все же ему казалось, что Горюнов догадывается, и невольно старик ждал чего-то неприятного. Но сосед его упрямо молчал.

Семен вдруг остановился, и Горюнов наехал на него.

— Ты чего? — спросил он.

— Я, кажется, что-то выронил, — зашарил по карманам Семен, потом свернул с лыжни. — Передохни, я сейчас.

Он поехал обратно. За бугром остановился. Нет, он обязательно должен был вернуться. Должен был помочь этому горбатенькому одинокому кустику, прикорнувшему на склоне бугра. Его нижние ветки шевелил ветер, и старик осторожно закидал их снегом, ухлопал его варежками. «Вот так теплее будет, да и от мышей защита. И так вон сколько погрызли». Возле кустика сеялись мелкие мышиные следы.

— Ну, нашел? — еще издали спросил Горюнов и, не дождавшись от Семена ответа, заговорил: — Я за тобой ехал, ничего как будто не заметил. Пуговица, что ли, оборвалась?

Семен кивнул головой, но не посмотрел на соседа. Ему показалось, что Горюнов догадывается, зачем он возвращался. Надо бы обогнать его, поехать впереди, а Семен продолжал ехать рядом. «Ну и пусть, — подумал он. — Мне-то какое дело. Чего я таюсь, вот возьму да и расскажу».

И он бы не выдержал, рассказал, если бы молчание затянулось надолго, когда терпеть стало бы невмоготу, но Горюнов спросил его раньше:

— Семен Егорович, верно, что ты родом из деревни?

— Чего? — не расслышал Семен, ожидавший от Горюнова совсем другого вопроса.

— В деревне, спрашиваю, родился?

— А, из деревни я, — охотно отозвался Семен. — Есть такая деревня, Устьянцевой прозывается.

— Это за Миассом, кажется? Там еще черемухи много.

— Роща целая была, — вздохнул Семен. — Такая роща, на загляденье всем росла, а ноне обломали ее окончательно. Как понаедут из города разные приезжие, так ветками ломают, а иные дерево под корень — и нет дерева.

— Н-да… — протянул Горюнов. — Не вывелись еще вредители. В газету бы таких, чтоб почувствовали.

— Выдрать бы каждого, как в старину бывало за воровство. Вот дело было бы. А то зряшнее все это — газета и прочее, — Семен тяжко вздохнул. — Испоганился народ, свое кровное не бережет.

— Зря ты, Семен Егорыч, на весь народ. Не весь, а отдельные личности, — поправил его Горюнов, но Семен только еще раз вздохнул и ничего не ответил, а спутник, помолчав, добавил: — А я вот в деревне не был лет двадцать пять, не меньше. Забыл, как земля пахнет, как рожь колосится. А ведь тоже родился в деревне в Тамбовской области, деревня моя Потаповка. Не слышал?

— Нет, не приходилось.

— Всю жизнь в городе, — продолжал Горюнов, — а в последнее время здесь, в поселке. Некогда и выбраться. И родные в деревне есть, зовут погостить, а времени вот не хватает.

— Чем по заседаниям шляться, взял бы да и съездил, — усмехнулся Семен и посмотрел на Горюнова внимательным, пристальным взглядом. Он решил, что сейчас его спутник начнет вздыхать, жалобиться, и любопытство Семена охватило: а каково будет выражение лица Горюнова, наверно, очень грустное, — но ошибся Семен и пожалел, что сказал эти слова и что взглянул именно тогда, когда не следовало бы ему этого делать. Только на миг заметил Семен грусть на лице, но миг прошел, и на Семена смотрел прежний Горюнов, тот, который просил его разнести пригласительные билеты, который затянул его на совет пенсионеров, который разговаривал с ним вчера в ресторане. «Как тот швейцар», — подумал Семен, и сам не мог сказать, почему такое странное сравнение пришло ему на ум.

— Эх, Семен Егорыч, односторонне относишься ты к жизни, для тебя главное — свое удовольствие, а общественное как?